Елена Верейская - Три девочки [История одной квартиры]
На этом запись кончилась.
"Расскажу тебе все по порядку, – писала сейчас Наташа. – Сразу после тебя ушел добровольцем и Вася. От него тоже нет писем, и мы все очень беспокоимся за него. Анну Николаевну мобилизовали, но она в Ленинграде в госпитале, на казарменном положении, домой забегает редко, на минутку.
Очень многих детей эвакуировали. Мы как раз в июле все четверо были больны корью и уехать не могли. Когда поправились, было поздно. Ленинград был уже окружен врагами. Вот так мы и остались в городе. Вскоре мама ушла дружинницей в тот госпиталь, где Анна Николаевна работает. Домой мама приходит очень поздно.
Папа! Нашу школу разбомбило. Хорошо, что ночью, не во время занятий. Мы не учимся, хотя в городе работают многие школы. Говорят, занимаются даже в бомбоубежищах. Но близко от нас такой школы нет, а далеко ходить мы не в силах. Ни трамваи, ни троллейбусы не ходят, ведь электричества-то нет. Мы все живем сейчас в двух комнатах доктора, потому что между ними дверь и их можно отопить одной «буржуйкой», а то ведь дров нет. Книги доктор все продал еще осенью, чтобы были деньги на продукты, но их хватило ненадолго. Книжные полки мы распилили на дрова. Где была библиотека, живем мы: мама, Тотик, Катя, Люся и я. Мы перенесли сюда нашу большую тахту. В спальне доктора – он и Яков Иванович. И дверь всегда открыта.
Сейчас бомбежек нет. Яков Иванович говорит, что немецкие самолеты не выдерживают морозов. Зато немцы обстреливают нас из дальнобойных орудий. Они ведь окружили нас со всех сторон. Мы знаем: если идешь по улице, а снаряды свистят над головой, – значит, они пролетают куда-то дальше и можно не прятаться. Но, конечно, можно попасть и в самый обстрел".
Проснулся и громко заплакал Тотик. Наташа бросилась к нему.
Через полчаса она снова сидела за столом и писала. Но слова уже не ложились на бумагу ровными четкими строчками. Перо прыгало в Наташиной руке, а рука не поспевала за взбудораженной, скачущей мыслью. И буквы отрывались друг от друга, становились все крупнее и размашистее, и казалось, что им тесно на большом гладком листе бумаги.
"…Папа! Помнишь, в прошлом году ты говорил мне, что я – счастливая, что дожила до двенадцати лет и ни разу не видела ни одной смерти. Ой, папа, сколько я ее вижу теперь! Я не могу забыть одного ребеночка, который погиб на пожаре. И на улице часто видишь, как человек падает и умирает.
Да, папа, трудно нам, очень-очень трудно. Очень голодно, – ведь подвоза продуктов нет. Нет света, нет воды. Получаем 125 граммов хлеба в сутки на человека. Тотик в садик не ходит, очень ослабел. Мы приносим ему из садика его паёк – немножко супу и каши без масла. Но это так мало!
По вечерам на улицах совсем темно, все окна завешены. А после десяти часов выходить запрещено. Мама купила нам всем большие плоские значки, вроде брошек. Они покрыты каким-то составом, который светится в темноте. Теперь все ленинградцы носят такие значки, чтобы в темноте не натыкаться друг на друга.
Но только ты, пожалуйста, не подумай, что мы унываем, падаем духом. Нет, ты знай: мы выдержим! Все выдержим, – ведь мы знаем: вы не отдадите наш город этим проклятым фашистам.
Знаешь, вчера вечером мы шли через Неву – я, Люся и доктор. Остановились на мосту, оглядываемся – в какую сторону ни посмотрим, всюду зарево: одно – ближе, другое дальше, и все время слышим пушечные выстрелы. А доктор и говорит: «Вот, девочки, запомните на всю жизнь, как мы своими глазами видели это огненное кольцо вокруг своего города!»
Конечно, мы все запомним. Разве возможно это забыть?! Ну, вот видишь, – я хотела написать все по порядку, а не получилось. Ну ничего, ты только знай: выдержим!
До свиданья, папа! До счастливого свиданья после победы! Я знаю, мой папа вернется героем!..
Целую тебя крепко-крепко.
Твоя дочка Наташа".Наташа, не перечитывая, сложила письмо вчетверо, сунула в ящик своего столика, сбросила шубку, дунула на коптилку и в темноте юркнула под одеяло. И только тут почувствовала, как устала и как иззябла. Ее всю трясло мелкой дрожью. Она свернулась клубочком и старалась всюду подоткнуть одеяло, но все время то тут, то там проникали холодные струйки.
Часы пробили пять. Сна не было, хотя мало-помалу Наташа и начала согреваться. Мысли, обгоняя одна другую, проносились в голове: в ушах стоял звон, и сердце громко стучало, – казалось, оно не в груди у Наташи, а под самым ухом, в подушке. Она слышала, как пробило шесть и как сразу после этого зашевелился в соседней комнате Яков Иванович. Он долго кашлял хриплым, стариковским кашлем, потом чиркнул спичкой, и по слабой полоске света, проникшей в раскрытую дверь, Наташа поняла, что он зажег коптилку. Потом он, кряхтя, одевался, вошел в их комнату, присел на корточки перед «буржуйкой» и начал ее растапливать, стараясь делать это бесшумно. Сухие дрова (это была расколотая на мелкие чурочки массивная дверка дубового буфета) занялись сразу и весело затрещали. Никто не проснулся. Яков Иванович поставил на «буржуйку» маленький чайничек и ушел к себе.
Наташа лежала, все так же сжавшись в комочек, и не отрываясь, смотрела в раскрытую дверцу печки. Пламя бушевало в ней, изредка выкидывая в комнату темные струйки дыма. Пляшущий свет озарял комнату; запахло дымком, стало заметно теплее. Тоненько запел чайник.
Наташа смотрела в огонь и думала об отце. Как она стосковалась по нем! Она вдруг так ярко представила себе его милые, живые глаза, его улыбку… «Папочка… папа…» – прошептала она. Вот он получит ее письмо… Наташа закрыла глаза и постаралась представить себе, как он распечатывает его… быстро… нетерпеливо… Ему хочется скорее узнать, как они там… вот он распечатал… читает… читает…
И Наташа вдруг так и замерла на несколько мгновений.
– Нет! Нельзя, чтобы он получил такое письмо! Ему и без того нелегко там, на фронте… Он, конечно, так волнуется за них… А она… вместо того, чтобы успокоить, подбодрить… Нет, нет! Нельзя!..
Снова в комнату вошел Яков Иванович, уже одетый, в полушубке и шапке с большой эмалированной кружкой в одной руке и крошечным кусочком хлеба в другой. Он присел на корточки перед печкой, налил кружку кипятку из чайника, сунул хлеб в рот и начал медленно жевать его. Кружку с кипятком он обхватил обеими руками, видимо, желая их согреть. Потом понемножку, не спеша, все так же держа кружку двумя руками, выпил кипяток, поднялся, отнес кружку на место и вышел в «классную». Часы пробили семь. Хлопнула дверь в прихожей. Яков Иванович ушел на работу.
Сейчас начнут просыпаться остальные. Наташа поспешно выскочила из-под одеяла, надела валенки, достала из ящика свое письмо и, не разворачивая, сунула его в «буржуйку». Дрова догорели, печурка была полна крупных красных углей. Кончики бумаги закрутились, задымились, и вдруг все письмо вспыхнуло ярким пламенем.
«Эх… все бы не надо жечь… ведь ничего, где про бомбы… ну, да все равно… напишу новое…» – подумала Наташа, глядя на хрупкие черные листки, покрывшие красные уголья.
Она снова зажгла коптилку, села к столу, взяла в руки перо – и задумалась. Что же писать? Солгать? Солгать папе? … Нет! Нет, она напишет правду, только… только по-другому… Ведь если она напишет, что все они живы и бодры, что держатся крепко, что уверены в победе, что Ленинград выстоит, что все работают, – это ведь тоже будет правда.
И Наташино перо снова побежало по бумаге.
– Наташа! Ты что же это так рано встала? Что ты там делаешь? – раздался за ее спиной голос Софьи Михайловны.
– С добрым утром, мамочка, – как можно веселее ответила Наташа. – Я пишу папе.
– Вот и отлично! Я тоже сейчас напишу, – говорила, поспешно одеваясь, Софья Михайловна. Она подбросила дров в печурку и подошла к дочери… – Только… Наташа, ты не пиши, как… Ты напиши, что все у нас… что все в порядке… – И она провела рукой по Наташиным волосам.
Наташа подняла голову и посмотрела на мать.
– Я так и пишу, мамочка, – сказала она. И они понимающе улыбнулись друг другу.
– Можно войти? Вы уже встали? – раздался из соседней комнаты голос доктора.
Сейчас же вслед за ним поднялась Катя.
– Где карточки? Я сбегаю за хлебом, пока Тотик не проснулся, чтобы сразу дать ему, – сказала она, заматывая голову платком. Начинался новый блокадный день.
Глава XI
Становилось все труднее.
Жестокие морозы сковали Ленинград. Зима выдалась снежная, но снег никто не убирал, и все выше и выше нарастали сугробы на улицах. Неподвижно стояли кое-где трамваи и троллейбусы с выбитыми стеклами, а над ними качались на ветру порванные провода… Над городом непрерывно свистели снаряды. Прохожие с усталыми, серыми лицами иногда на минуту останавливались прислушаться: где разорвется? – и шли дальше. Длинные очереди терпеливо выстраивались у булочных. В очередях разговаривали мало. Большинство людей стояло прислонившись к стене дома. Губы сжаты плотно и скорбно, а в провалившихся глазах спокойное упорство.
